из текстов с ЗФБ

[Grissel]

Моцарт и Сальери
Канон: «Художник ветра (Рисующий ветер)»
Краткое содержание:
О, небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
А.С.Пушкин, «Моцарт и Сальери»
Примечания: 1) автор не знает, почему личное имя вымышленного персонажа Чан Хевона совпадает с творческим псевдонимом исторического Син Юнбока, который более известен как Хевон, и имеет ли это значение.
2) Дохвасо — королевская академия художеств в Чосоне.

Чан Хевон ненавидит Син Юнбока. Хотя это низко и недостойно янбана и конфуцианца.
Правда, в среде художников зависть и ненависть — явления нередкие, отрицать это невозможно. Но пока в академию Дохвасо не поступил младший сын господина Сина, Хевон знать о них не знал. И с чего бы? Небеса всем благословили его — достойным происхождением и статусом, умом, здоровьем, красотой. И главное — талантом. Ему было точно об этом известно. И вовсе не потому, что он сын ректора и все кругом ему льстят. Но, происходя из рода художников, с младенчества окруженный шедеврами живописи и каллиграфии, привыкнув слышать разговоры об искусстве ещё до того, как научился понимать значения слов, он легко распознавал ценность рисунка и талант его автора. И знал, что стоит выше всех своих соучеников. Способности, помноженные на старания, достойный выбор темы и знание теоретических трудов обеспечивали ему высокие оценки преподавателей, уважение студентов, а в будущем — славу и звание королевского живописца.
До того, как появился Син Юнбок.
Чан Хевон не мог относиться к нему, как к сопернику. Тоже сын преподавателя — и что? Здесь таких едва ли не половина. К тому же его отец ниже рангом, чем отец Чан Хевона. Даже самый вид новичка не вызывал ничего кроме презрения — мелкий, тщедушный, пучеглазый, лишенный сколько-нибудь приличных манер, — он был бы сущим грязнулей, если бы старший брат, Син Янбок, хлопотавший вокруг младшенького, как наседка, не следил, чтоб тот не забывал переодеваться в чистое, не мыл за него кисти и не заполнял тушечницы. Умом он тоже явно не отличался. И вот это убожество, это чучело легко, без малейшего напряжения обходило блестящего Хевона по всем дисциплинам. Да ещё издеваясь при этом, ибо при сложении лягушонка наглости у Юнбока было как у быка.
Хуже всего, что Юнбок тоже не считал Хевона соперником. И вообще никого. В очередной раз оскорбив и унизив побежденного противника, — понятие великодушия было ему чуждо, — Юнбок тут же забывал о его существовании. Поначалу Чан Хевону казалось, что тот прикидывается — ведь не бывает же так, невозможно!
Но нет. С кистью или углем в руках, перед чистым листом бумаги Юнбок забывал обо всем и обо всех, проваливался в какой-то иной мир, и пока он рисовал, к нему не могли пробиться ни братская забота, ни наставления преподавателей, ничто, ничто. Как пьяница не может оторваться от бутылки вина, пока не осушит её до капли, так Юнбок был поглощен рисованием. Работал он быстро, как в лихорадке, не прерываясь на сон или еду. Но то, что выходило из под его кисти или грифеля… одни студенты восхищались увиденным, другие скабрёзно гыгыкали, а Хевон приходил в ужас. Работы Юнбока были прекрасны и чудовищны одновременно. Они нарушали все законы и правила — как художественные, так и государственные. Они не имели права на существование. Неужели Юнбок этого не видел? Он дурак, конечно, но не до такой же степени!
Тогда он ещё не понимал, что Юнбок вовсе не дурак. Всё гораздо хуже.
Слишком зол был тогда Хевон.
В конце концов, кто восхищался картинками Юнбока? Дураковатые студенты и их подружки. Люди понимающие неизменно их осуждали. И Хевон предвидел, что рано или поздно Юнбок свернет себе шею. Но этого было недостаточно. Чан Хевон хотел признания со стороны тех, кто сам достоин восхищения. И когда из ссылки в академию вернулся Ким Хондо, казалось, момент истины настал. Какие бы сплетни ни ходили о Хондо, даже в опале он несомненно оставался лучшим живописцем Чосона. Если кто-то был способен оценить талант Хевона, то именно он.
И что же? На первом занятии на прекрасный, развернутый ответ Чан Хевона с отсылками к классикам Ким Хондо отозвался небрежным: «да, конечно», а когда Юнбок понес какой-то бред насчет того, что «рисунок — это страсть», повёл себя как человек, очнувшийся от долгого сна. Или как тот, кто в чужой стране услышал обращение на родном языке.
С этого момента занятия превратились в беседы Хондо с Юнбоком. Они разговаривали через головы других студентов, что-то чертили на бумаге и доске, а Хевон понимал хорошо если несколько слов. Двое сумасшедших, молодой и старый (а Ким Хондо ведь стар, ему весьма за тридцать), нашли друг друга.
Тогда Чан Хевон впервые подумал о Юнбоке как о сумасшедшем.
Ну ладно Хондо, не зря же он в ссылку попал…
Но Чонхян, прекраснейшая из кисэн Ханяна, ей-то что в этой теории живописи? Чан Хевон из кожи вон лез, чтоб добиться её благосклонности, осыпал подарками, устраивал пирушки, не скупился ни на деньги, ни на самые цветистые комплименты — и напрасно. Но стоило Юнбоку забрести на вечеринку — им же, Чан Хевоном, устроенную и оплаченную, и начать нести обычную свою невнятицу, недоступную пониманию нормального человека, как она не могла отвести взгляда от этого заморыша, не потратившего на дары красавице ни гроша. И похоже, взглядами дело не ограничилось.
Когда же непристойное поведение Юнбока, нарушение им всяких границ приличия вызвало законное негодование властей и работы его были признаны оскорбляющими мораль, власть и религию — как они кинулись к нему на помощь! Как упорно Син Янбок пытался принять на себя вину брата, как Ким Хондо пытался устроить побег ученику, и как Чонхян после всего случившегося вовсе потеряла голову. Как будто они не понимали, чем рискуют: Син Янбок — жизнью, Ким Хондо — свободой и должностью, Чонхян — репутацией.
Чан Хевон не может понять, почему они все так любят Юнбока, и неважно, есть ли то любовь братская, наставническая или плотская, ведь нет же в нём ничего достойного любви.
Неужели за то, что Син Юнбок — гений?
За это любить нельзя. Потому что в жизни Юнбока есть только одна подлинная страсть, всё другое и все другие будут на втором месте.
Или же потому, что выйдя из морока, Юнбок отвечает на любовь всей силой своей темной души?
Чан Хевон вспоминает, как братья Син сидели у плахи под проливным дождем, взявшись за руки, отчаяние на лице Хондо, когда непутевый ученик, который должен был скакать прочь от столицы, заявился на суд, как Чонхян, забыв стыд и приличия, бродила вокруг здания Дохвасо — и ничего не может понять.
Он понимает лишь, что ненавидит Юнбока.
Если бы Син Юнбок хоть словом, хоть намеком дал понять, что хочет быть его другом, Чан Хевон бросил бы всё и побежал за ним.

@темы: корейское, фанфики